Я оставил мула в стойле, а сам вошел в комнаты, где нашел остатки ужина, а именно — паштет из куропаток, хлеб и бутылку аликанте. С самого Андухара во рту у меня ничего не было, а посему я и решил, что крайняя нужда дает мне право на паштет, всё равно не имеющий законного хозяина. К тому же я сильно страдал от жажды и посему утолил её, быть может, впрочем, с излишней поспешностью и жадностью, ибо вино ударило мне в голову, но я заметил это слишком поздно.

В комнате была весьма приличная постель, я разделся, лег и заснул. Вдруг, не знаю отчего, я проснулся и услышал бой часов — полуночный бой — и насчитал двенадцать ударов. Мне подумалось, что неподалеку есть какой-то монастырь, и я решил наутро посетить его.

Вскоре до меня донесся шум со двора; я подумал, что это вернулись мои слуги, но каково же было моё изумление, когда я увидел входящую в комнату тетку Антонию вместе с её наперсницей Марикой. Эта последняя несла фонарь с двумя свечами, тетка же держала в руках какой-то свиток.

— Любимый племянник, — сказала она мне, — твой отец прислал нас сюда, чтобы мы вручили тебе важные бумаги.

Я взял бумаги и прочел заглавие: «Доказательство квадратуры круга», Я хорошо знал, что отец мой никогда не занимался этой никчемной и пустопорожней проблемой. Удивленный, я развернул бумаги, но сейчас же с негодованием заметил, что мнимая квадратура есть на самом деле общеизвестная теория Динострата, [175]  подкрепленная аргументацией, в которой я узнал руку моего отца, но отнюдь не его идеи. И в самом деле, я заметил, что приведенные доводы суть не что иное, как жалкие софизмы, одним словом, совершенно ложные умозаключения.

Тем временем тетушка обратила моё внимание на то, что я занял единственную постель в трактире, и пожелала, чтобы я уступил ей половину своего ложа. Я был так огорчен мыслью, что мой отец мог впасть в подобные заблуждения, что не слышал всего того, что она мне говорила. Не раздумывая, я дал ей место, в то время, как Марика уселась в ногах, положив голову на мои колени.

Я снова углубился в рассмотрение доказательств, и то ли аликанте ударило мне в голову, то ли мой взор был околдован, одним словом, не понимаю, как это произошло, но я нашел доводы менее ошибочными, а, прочитав их в третий раз, был всецело ими убежден.

Я перевернул лист и обнаружил целый ряд чрезвычайно остроумных формул, долженствующих служить для квадратуры и выпрямления всякого рода кривых линий, а в конце концов увидел задачу изохроны, решенную с помощью принципов элементарной геометрии. Пораженный, осчастливленный, одурманенный, как я полагаю, вследствие действия аликанте, я воскликнул:

— Да, отец мой совершил величайшее открытие!

— В таком случае, — сказала моя тетка, — ты должен отблагодарить меня за труд, какой мне пришлось предпринять, чтобы переплыть море и доставить тебе эти каракули.

Я обнял её.

— А я, — прервала Марика, — разве я тоже не переплыла моря?

Я обнял и Марику.

Я хотел снова заняться бумагами, но обе мои подруги с такой силой заключили меня в объятия, что я был не в состоянии вырваться; правду сказать, мне и не очень хотелось вырываться, ибо меня вдруг охватили какие-то странные чувства. Новые ощущения эти начали действовать по всей поверхности моего тела, а в особенности в местах, соприкасающихся с обеими женщинами. Они напоминали мне некоторые свойства кривых линий, называемых оскуляционными. [176] Я жаждал отдать себе отчет в испытываемых мною впечатлениях, но все помыслы выпорхнули у меня из головы. Чувства мои развернулись в ряд, возрастающий в бесконечности. Потом я заснул и с ужасом проснулся под виселицей, на коей узрел двух висельников с перекошенными лицами.

Такова повесть моей жизни, в которой недостает только теории моей системы, или приложения математики ко всеобщему устройству вселенной. Надеюсь, впрочем, что когда-нибудь я помогу вам её постичь, в особенности же этой прекрасной даме, которая, как мне кажется, имеет склонность к точным наукам, необычную для особ её пола.

Ревекка учтиво ответила на эту любезность, после чего спросила Веласкеса, что стало с бумагами, которые принесла ему его тетка.

— Не знаю, куда они девались, — ответил геометр, — я вовсе не нашел их среди бумаг, которые доставили мне цыгане, и очень об этом жалею, ибо не сомневаюсь, что, просмотрев ещё раз это мнимое доказательство, я бы тут же обнаружил его ложность; но, как я вам уже говорил, кровь играла во мне с излишней силой; аликанте, эти две женщины и не преодолимая дремота были, конечно, причинами моего заблуждения. Что, однако, меня удивляет — это то, что бумаги несомненно были писаны рукою моего отца — мне бросился в глаза свойственный только ему одному характер начертания знаков.

Меня поразили слова Веласкеса, в особенности когда он говорил, что не мог сопротивляться дремоте. Я догадался, что ему, верно, подали вино, подобное тому, каким угостили меня в венте мои кузины во время первой нашей встречи, или подобное той отраве, которую мне велели выпить в подземелье и которая была всего лишь сонным питьем.

Наше общество понемногу разбрелось. Отправляясь на отдых, я пытался разобраться во множестве соображений, пришедших мне в голову, полагая, что с их помощью смогу естественным образом истолковать все мои приключения. Поглощенный этими мыслями, я, наконец, уснул.

День двадцать шестой

Сутки мы посвятили отдыху. Образ жизни наших цыган и контрабанда, являющаяся для них главным способом добывания средств к жизни, требовали постоянной и утомительной перемены мест; поэтому я с радостью провел целый день там, где мы остановились на ночлег. Каждый понемногу занялся собственной особой; Ревекка прибавила к своему наряду несколько новых изысканных финтифлюшек; если бы можно было так выразиться, она явно старалась сделаться предметом рассеянности молодого герцога, ибо отныне мы только так называли Веласкеса.

Все собрались на лужайке, осененной великолепными каштанами, и когда отобедали — а обед был гораздо ароматнее и вкуснее, чем обыкновенно — Ревекка сказала, что, так как цыганский вожак сегодня занят меньше, чем всегда, мы можем смело просить его, чтобы он поведал нам о дальнейших своих приключениях.

Пандесовна не заставил себя долго упрашивать и начал свою речь такими словами:

Я только тогда поступил учиться, когда, как я вам уже говорил, исчерпал все способы и средства отсрочки, все, какие только мог придумать. Сперва я очень обрадовался, оказавшись среди стольких сверстников, но постоянное повиновение, в котором нас держали наставники, вскоре сделалось для меня невыносимым. Я был приучен к нежностям тетушки, к её трогательному потаканию, и мне это льстило, потому что она сто раз на дню повторяла, что у меня прекрасное сердце. Ну а тут прекрасное сердце было решительно ни к чему; нужно было постоянно остерегаться, либо примириться с розгами. Я ненавидел и то, и другое. Отсюда возникло во мне непреодолимое отвращение к сутанам, которое я нередко проявлял, подстраивая наставникам множество разнообразных каверз.

Были среди учеников мальчишки, отличавшиеся хорошей памятью и дурным сердцем: они весьма охотно доносили обо всем, что знали о товарищах. Я создал союз против доносчиков, и проделки наши всегда обставлялись таким образом, что подозрение неукоснительно падало на ябедников. В конце концов, сутаны вывели из терпения нас всех; облыжно обвиненные и ябедники равно ожесточились против наставников.

Яне стану вдаваться в незначительные подробности наших школьных проказ; скажу только, что на протяжении четырех лет пребывания в коллегии (а всё это время я постоянно упражнял своё воображение!) выходки мои становились всё отчаяннее. Наконец, мне пришла в голову идея, сама по себе, конечно, весьма невинная, но, увы, недостойная, если принять во внимание то, какими средствами я воспользовался для её осуществления. Немногого не доставало, чтобы я заплатил за эту шутку несколькими годами тюрьмы, а может быть и потерей свободы навсегда. Вот как было дело: